class="p1">— Мой друг, слесарь Гаврилюк тоже любит мух. Говорит, что в природе произошла какая-то ошибка параметров, что, если муху увеличить хотя бы до размеров голубя, жизнь человека сразу стала бы намного интересней… Часто проблема плохого и хорошего — это, прежде всего, проблема размера. Он даже умудрился одну муху сфотографировать и увеличить. Зрелище, конечно, не для слабонервных. Но слесарь Гаврилюк считает, что мир насекомых — это такой «сюр», что и придумывать ничего не надо. Все уже придумано Творцом.

— Идиотизм — вот что следует взращивать и пестовать! Вы посмотрите на идиотов Веласкеса — все они словно знают какую-то тайну! Такие же идиоты делают искусство сегодня, но за их искусством нет никакой тайны… И вообще, мне почему-то кажется, что у вашего мэтра Гаврилюка непременно должны быть усы.

— У него действительно есть усы, — подивился я его способности ясновидения. — Только они у него… каждый раз разные.

— Мне ваш слесарь Гаврилюк все больше и больше начинает нравиться. А усы — это средство связи между мирами: внешним и внутренним. У художника кончики усов улавливают эманацию, флюиды модели. Форма усов исторически строго обусловлена. У Гитлера не могло быть никаких других усов — только эта свастика под носом. Наверное, ваш Гаврилюк художник?

— Нет, это я художник… — сказал я и стыдливо добавил: — Оформитель.

— И Пикассо, и я — тоже оформители. Только мы оформляем в картины свои сны. Это все равно что красиво упаковать какую-нибудь вещь. Тогда она станет товаром, и кто-то выложит за нее деньги.

О чем-то подумав, Дали извлек из своей сумки папку с листами бумаги и карандаш.

— Вот, прошу. В вашем распоряжении одна линия… Одной линии достаточно, чтобы изобразить женщину. Одной линии достаточно, чтобы узнать о художнике все…

После его слов на меня что-то как будто нашло. Руки стали легкими и словно бесплотными. Расположив удобным наклоном папку, одним немыслимым движением на бумаге я завернул, словно в кокон, линию и лишь потом увидел девушку — прекрасную обнаженную девушку с запрокинутой за голову рукой. Ее тело было полно неги и влекло к себе. Я даже не успел толком рассмотреть…

— Это Веласкес! Что-то из ранних набросков, — в каком-то странном возбуждении он просто выхватил у меня лист с рисунком. Такое же быстрое движение — и из небытия появилась еще одна девушка. Она бежала. Ее тонкая талия и упругие бедра были как натянутый до предела лук. Казалось, что может быть выше совершенства? Но Дали почему-то остался недоволен. Тут же скомкал листок своими тонкими, нервными пальцами.

— Еще! — требовательно и в то же время просительно воскликнул он, возвращая мне планшет.

Еще так еще. Я тут же, недолго думая, набросал голову какого-то бородатого мужика, которого даже никогда не видел прежде.

— Веласкес… «Голова Вакха»! — Дали пришел в неописуемый восторг. Его подвижные глаза сверкали, как у ребенка. Его заостренные кончики усов были сейчас как минутная и часовая стрелки и показывали без четверти три. Я даже оглянуться не успел, а он уже протягивал мне свою очередную работу.

— Я ведь тебя, Родригес, узнал сразу! — с простодушной хитрецой подмигнул он. — Ты думал, Дали кончился, и пришел проверить мою руку? А я снова могу — могу, как никогда прежде. Эти русские грязи сотворили чудо. И сейчас ты увидишь не просто Дали, а нового Дали. Искусство кончилось… Бог всего один, и с этой минуты этот Бог — Я, — в каком-то приливе безумия он начал выхватывать из папок и раскладывать передо мной одну за другой свои божественные работы. — Я всегда знал, предчувствовал, что рано или поздно мы должны встретиться. В сущности, ведь кто такой Дали? Дали вчера — это Веласкес сегодня. Тот самый дон Диего-Родригес-Веласкес де Сильва, который был когда-то моим Богом. Но сейчас этот Бог — Я. И кто-то, возможно, придет завтра, чтобы сказать, что Я — это Дали сегодня. А вместе мы — как один художник. У нас даже мазок один и тот же. Вот, смотри, это мои последние работы. Я их еще никому не показывал. Я снова начал писать, как когда-то в юности, пьянея от собственной смелости и новых красок.

Это мой друг Пикассо в образе Бога, сквозь который угадывалась девушка, и я даже помню ее имя… А это — «Анжелюс Гомера перед стенами Трои»… «Антропология русского фаллоса»… «Дитя запретной любви»… «Людовик XIV после знакомства с Сальвадором Дали»… А вот и наша с тобой совместная работа, которой я придумал название: «Укрощение розы»… Ты как никто другой умел передавать оттенки красного, а я голубого, и здесь мы достигли совершенства. Но сейчас, когда мы наконец встретились, я хочу, Родригес, чтобы мы с тобой вместе нарисовали Бога! Это моя такая давняя мечта… Когда-то мне снился сон — ты с Бунюэлем и Галой впервые приехали в Кадакес, и в этот день пошел снег, словно покрывая всю землю нетронутым холстом. А потом мы все отправились к морю встречать возвращающихся с лова рыбаков и услышали эту чарующую музыку. Играла скрипка… Сначала мы не поняли, откуда ветер доносит звуки, а потом узнали, что это играет сын одного из рыбаков, совсем еще мальчик. Он выходил на причал встречать своего отца и своей божественной музыкой заговаривал непогоду и снег, чтобы рыбаки не сбились с пути… И снег перестал, из-за облаков пробилось солнце, и мы, ошеломленные произошедшей на глазах переменой декораций и красок, в немом изумлении смотрели, как стремительно тает снег — и из парящего, как после рождения жизни, моря, поскрипывая снастями, медленно появляются фелюги рыбаков… Это было чудо, и это чудо своими звуками скрипки, словно специально для нас, сотворил мальчик, которого звали… Николо… Да, Николо… А потом мы пили с рыбаками подогретое вино и ты, Родригес, сказал, что самое великое искусство — это сама жизнь и что не родился еще художник, который сумел бы передать все оттенки розы, а ведь всегда остается еще и запах… и можно почувствовать вкус… И тогда я сказал, что если Бог дал нам свой дар — значит, дал нам и возможность сделать это… Иначе все в этой жизни теряет смысл. И мы, сгорая от нетерпения, помчались в мастерскую и принялись рисовать снег, и солнце, и этого маленького мальчика с развевающимися на ветру черными волосами, который своей игрой на скрипке сотворил чудо; и, словно вырубленные из коричневого дерева, мужественные лица рыбаков, и сотканное из золотистых снежинок лицо Галы, глаза которой будто уже тогда видели ей одной